За порогом "праздника жизни"

Мне всегда казалось, что эти звуки имеют только косвенное, краткое отношение к чему-то во мне, внутри – взывающему, живому, живущему в неестественной среде толпящихся посторонних звуков. Так было всегда. И сейчас. В домике на берегу (домик всегда почему-то стоит на берегу – наверно, так требуется по законам жанра) совершенно неважно какой реки, и всегда хочется сказать – над обрывом. (Состояние шаткости, нет земли. Мы иногда можем быть готовы к удару, но никогда не готовы к тому, что за ним последует, — к боли.) Все ушли. Это радовало. Как всегда радует то, что есть время на передышку. И можно не спать. Можно сидеть с безразлично-безличным лицом, изучая углы и стены, и о чем-то (и ни о чем) думать. Тогда, кажется, стало явно уже проникать
дыхание поздней ночи, дыхание, свойственное только ночи. Двери были открыты. И тогда же это дыхание выплюнуло одну, поразившую и сразившую наповал «фразу». Самый обычный, отдаленный в пространстве шум, музыка из кафе, где гуляют и веселятся, жизнерадостные голоса и смех. В пустоте. Всего лишь. И ничего — затем. Но какой-то больной и невыгодной очевидностью стало вдруг: эти звуки, вот эти именно звуки оказались тем, что всегда, неизбежно и неотступно, повсюду тебя сопровождало. Просто раньше они были развеяны ветром, слиты с чем-то другим, а теперь сгустились в одно, стали массой, которая символизирует тело. Тело жизни. Затянувшийся
«вечный праздник». (Праздник несбывшегося новоселья.) Праздник, за которым ты всегда наблюдаешь со стороны, на расстоянии, понимая, что привлекает в нем других, что заманивает их и поглощает. Праздник, на который тебя НИКОГДАНИКОГДАНИКОГДА не тянуло.
   Захотелось сразу же выключить свет, но показалось – что это изменит? Что вообще может теперь хоть что-нибудь изменить? Есть возможность уснуть. Но проснувшись, ты почувствуешь, что звук исчез, а пустота, которую он сотворил – пробурлил – боевым своим громыханием в мировой и душевной твоей – мнимой, конечно же – тишине, осталась. И еще убийственнее тот факт, что – «Эта музыка будет вечной…». Ясно только одно: нет, не может быть такая жизнь настоящей жизнью. Где все только проходит мимо тебя, где-то рядом, вскользь, едва касаясь, но не становится плотью и кровью. Никуда не падает, не прорастает.  

Митрополит Антоний Сурожский о смирении (и не только)

О СМИРЕНИИ

 

На латинском языке humilitas, смирение происходит от слова humus – «плодородная земля»; и вот, смирение не заключается в том, чтобы, как мы это постоянно делаем, «прибедняться», и думать и говорить о себе плохое, и убеждать других, будто наши ходульные манеры и есть смирение. Смирение – это состояние плодородной земли; земля всегда у нас под ногами, она самоочевидна, она забыта; по ней мы ходим – и никогда ее не вспомним; она открыта всему, в нее мы кидаем отбросы, всё, что нам не нужно. Она безмолвна и всё принимает – и самый навоз, и отбросы она принимает творчески и обращает их в живое и животворное богатство. Она самое разложение претворяет в новую силу жизни; открытая дождю, открытая всякому семени, она приносит плод в тридцать, в пятьдесят и во сто крат." (митр.Антоний Сурожский, из книги "Учитесь молиться")

Kirie eleison

"В те или другие минуты нашей жизни большинство из нас произносит, восклицает слова «Господи, помилуй!» (греческое kirie eleison) или хотя бы знает, что такие слова существуют. Мы, в общем, знаем, какое значение вкладываем в них: это призыв к Богу о милосердии, о милости, о сострадании, о ласковой заботе. В чем специалисты по древним языкам могли бы меня – а со мной и греческих отцов – упрекнуть, так это в том, что некоторые отцы производят слово eleison от того же корня, что и греческое обозначение «оливкового дерева», «оливки», «елея». Оставим, однако, это слово ученым и посмотрим, что этот термин говорит нам в контексте Священного Писания. Произнося Kirie eleison, Господи, помилуй, можно ограничить значение этих слов тем, что это призыв к Божьему милосердию «вообще». Но это не может нас удовлетворить, потому что в такое «Господи, помилуй» мы не можем вложить целокупность нашей жизни; кроме того, в нашей обиходной речи такие слова просто мало что означают. Если же вспомнить об оливковом дереве, «маслине», оливковом масле в Ветхом и Новом Завете, мы обнаружим следующее: оливка, веточка оливкового дерева впервые упоминается при конце Потопа, когда голубь приносит эту веточку Ною. (И не тот ли это голубь, который парил над Христом в день Его Крещения?) Эта оливковая веточка означала, что гнев Божий истощился, что прощение дано, как дар, что перед нами простираются и новое время, и новый путь." (митр.Антоний Сурожский, из книги "Учитесь молиться")